Невеста - Страница 150

150

Только собака воет... пусть бы замолчала, мне стало бы легче.

Он ведь остался там.

А я — здесь.

И Перевала на сей раз не будет. Надо смириться. Сделать шаг... а потом еще один... и много-много шагов по вересковому полю, залитому туманами. Они подбираются ближе ко мне, не то ластятся, не то оплетают белесой творожистой сетью.

Шепчут, что я сама сделала выбор.

Сделала.

Отдала все, что имела. И жалеть — не жалею.

Разве что самую малость о потерянных днях, когда мы были рядом, но не вместе. О несказанных словах. И прикосновениях, которых больше не будет.

Собака воет.

И голос ее зовет вернуться. Он будто ближе стал... показалось? Нет.

Вот же... бестолочь.

Ему нельзя сюда. И я отступаю. Сначала нерешительно, и каждый шаг, который приближает меня к невидимому псу, лишает сил. Это место не желает отпускать меня. Но я не собираюсь слушать место.

— Зачем возвращаться, Эйо? — Мать-Жрица не пытается меня остановить. Она просто идет следом. И вереск громко хрустит под ее ногами, будто не стебли травяные — кости ломаются. — Кого ради?

Пес плакал.

— Ты ушла из Храма, испугавшись боли, но разве ее в твоей жизни стало меньше? Вспомни...

...помню.

...прятки на крышах и чужой враждебный город, где каждый человек виделся мне предателем.

...ворота и дорогу за ними, призрак свободы. И голод, отупляющий, выматывающий. Дожди и грязь... первые заморозки и белые пальцы. Подводы. Костры. Я пробиралась ближе.

— А они тебя прогоняли. Люди трусливы, верно? Сколько раз в тебя швыряли камнями?

...случалось и такое. Камни — не самое страшное, что встречалось на дорогах войны.

— Тебе приходилось обирать мертвецов... воровать...

Творожистый туман был влажен. Он оседал на ткани, пропитывая ее, делая тяжелой. Особенно шлейф. Волочившийся хвостом, он сделался неподъемен, и прочно осел на острых копьях вереска.

— Тебе лгали. Тебя использовали. Пытались убить.

— Нож!

Рукоять была в крови жрицы, но меня волновало не это. Лезвие застряло в ткани.

— Так зачем ты бежишь, Эйо? Кто тебя ждет?

— Брат.

— Неужели? Разве он не обещал, что защитит тебя? Но чего стоило это слово?

Я режу, пилю, и металл со скрежетом раздирает шелк. Тяжело. Но если не справлюсь, останусь здесь навсегда.

— Король приказал и... — туман отступает перед Матерью-Жрицей. — И он отдал тебя. И отдаст снова, Эйо. Ты больше не нужна. Не женой. Любовницей — возможно. Игрушкой. Твой брат сам подыщет нужные слова, уговорит...

Отбросив нож, я цепляюсь за края разреза и рву шелк.

— Неправда. Брокк любит меня.

...и любил всегда.

— Ты так уверена? — Мать-Жрица облизывает узкие губы.

— Уверена.

Я ведь только сейчас поняла, что его бросили. Отец умер. А мать ушла, предпочла новую семью. Дед... дед был ворчливым и упрямым, наверняка, требовательным. И Брокку вряд ли приходилось легко.

Он мог бы возненавидеть меня.

А вместо этого — полюбил.

...он искал, там, за Перевалом. И когда нашел, прятал в доме, пусть бы и думал, что разведка идет по пятам. Или не думал о разведке вовсе.

...он сохранил ту мою, детскую комнату. И создал новую, такую, которая понравилась бы мне, с большими окнами и подоконниками, на которых хватило места гиацинтом.

...он сделал для меня дракона.

— Но пойдет ли против воли Короля? — Мать-Жрица протягивает туману руки, позволяя целовать длинные мертвые пальцы.

— Не пойдет. Я не позволю.

Долги рода надо отдавать.

— Это очень благородно, маленькая Эйо... но надолго ли хватит твоего благородства? Одно дело принять решение, и совсем другое — исполнять его... изо дня в день... ты готова?

Ей-то какое дело?

Еще надеется отговорить меня? Не выйдет. Иду. Сквозь туман, который становится вязким, плотным. Сквозь шепот, который стоит в ушах, заглушая голос пса.

Он все-таки приближается... идет навстречу.

— У меня есть Оден.

— Неужели...

Туман съедает обрывки ткани. И я, споткнувшись в сотый, наверное, раз, снимаю туфли, бросаю их туману, как кость собаке... той самой собаке, которая воет, умоляя вернуться.

— Сколько раз он ранил тебя? Его обещания, чего они стоят, Эйо?

Вереск ранит.

Здесь нет боли, но я чувствую, как стальные стебли режут ноги. И туман норовит зализать эти раны. Он мягок и нежен. Стоит ли бежать?

Бегу.

— Снова и снова... — туман говорит со мной голосом Матери-Жрицы. — Ты отдала ему все.

Это был мой выбор. А теперь я хочу вернуться.

Мы столько всего не успели... и не важно, что ждет впереди, но я хочу жить.

Вой перешел в скулеж.

И где-то рядом, совсем рядом... ближе, чем был еще мгновенье тому.

Эта собака бестолковая следом идет, и не отступит.

— Ты больше не нужна там.

Нужна. Иначе меня бы отпустили.

— Остановись, глупая девочка! Разве тебе мало было боли?

Боль?

Я буду помнить о ней, но... не только о ней.

Еще о солнце, которое пробивается сквозь полог листвы. И запахе хвои. О весне с ее первыми дождями. О грозах и молниях.

Родниках.

О настоящем, живом вереске, запах которого дурманит. Пчелах... жаворонке, гадюке и что там еще было? О травинке, щекочущей нос. И светлых, почти бесцветных глазах, которые научились видеть.

Обо всем, что было, и еще о том, что могло бы быть.

А боль... не такая высокая цена.

Я бегу по колючему вереску, по камням и туману, боясь одного: не успеть.

Остаться?

Нет. Я не могу бросить своего пса. Он не заслужил такого. И когда туман вдруг рвется, я падаю... падать больно, особенно, когда спиной. И вдох сделать получается не сразу. Воздух горячий, жаркий, но я дышу. Снова. Дышу и любуюсь чудовищным зверем, что склонился надо мной. Погладила бы, если б смогла руку поднять.

150